Убить сову - Страница 141

141

Сначала женщина сделала холмик из грязи, продолговатый и узкий, как над свежей могилой. Потом начала придавать ему форму — лепила ноги, маленькое толстенькое тело, округлый живот, пухлые руки и милое спокойное лицо. Она положила блестящие речные камешки вместо глаз, сделала волосы из водорослей и губы из гладкой гальки. Женщина наклонилась, поцеловала холодные губы и улыбнулась. Потом начала лепить второй холмик. Одна за другой поднимались из земли маленькие могилки — дети из грязи, лежащие вокруг неё в колыбельках из мха — три, четыре, пять... а она всё строила новые могилы, новых детей.

Свет быстро угасал, она уже не видела их лиц, но это неважно — ведь можно ощутить их кожу, мягкую, влажную и скользкую, как у новорожденных. Она нежно сжимала пухлые ручки, гладила влажные волосы. Они спали. Они не плакали, они счастливы, что она их мать.

Большая чёрная птица уселась на дырявую крышу дома и, наклонив голову, следила за женщиной. Хриплое карканье заставило женщину обернуться. Кто-то стоял в дверном проёме. В темноте она смогла различить только бледный цвет голых ног и пламя рыжих волос. Женщина улыбнулась.

— Ну, наконец-то ты здесь, моя маленькая Гудрун. Где ты была? Я тебя повсюду искала.

Всё это время она знала, что тело, которое вытащили из пруда — не её умершая Гудрун. Она знала — дочь вернётся домой, к ней. Беатрис опустилась на колени, простёрла руки над своими детьми. Они вернулись к ней. Больше она никогда не останется одна.

Солнце уже почти село. Над холмами виднелся лишь кусочек алого круга, со всех сторон к нему подступала темнота. Неуклюжий парнишка с соломенными волосами и темноволосая девчушка плелись из леса домой, за плечами они несли связки сухих веток. Девочка отставала и хныкала, чтобы брат ее подождал. Он делал вид, что не слышит, но время от времени сбавлял шаг, не настолько, чтобы она смогла догнать — ему не хотелось дать всем увидеть, как он идёт с девчонкой — но всё же сокращал расстояние между ними.

Они шли с трудом, сгибаясь под вязанками хвороста на спинах. Мальчишка держал наготове пращу — на случай, если по пути попадётся какая-нибудь беззаботная птица или заяц. Грязные щёки детей раскраснелись от усилий. Девчушка боязливо оглядывалась через плечо. Она представляла, как Оулмэн погонится за ними, а они не смогут убежать из-за тяжёлой поклажи. Девочка почти ощущала, как хлопают крылья за спиной, слышала щелканье огромного клюва.

Темнота над ней сгущалась, каждый куст по дороге превращался в головореза с огромным ножом, в Чёрную Ану с длинными когтями. Заколдованные ветки тянули к горлу девочки длинные белые пальцы. В лесу раздалось тявканье лисицы, и дети задрожали, как кролики. Им не следовало задерживаться так поздно. Мальчик знал, что это его вина, но подгонял маленькую сестру, скрывая собственный страх.

Из сумрака эхом донёсся гулкий стук — как пальцы по крышке гроба — и дети оцепенели от ужаса. Звук приближался. В сумерках показалась фигура, похожая на человека, но всё же не человеческая — по земле тащились огромные крылья, существо странно подпрыгивало, как огромная птица.

Девочка попыталась освободиться от путаницы верёвок и веток, удерживавшей её между лесом и неведомой тварью. Брат зажал ей рот потной рукой, заглушая визг, и оттащил с тропинки. Меланхоличный стук колотушки прокажённого слышался всё ближе. Теперь дети смогли различить фигуру, хромающую в их сторону на костылях. Согнутое колено опиралось на палку, чтобы удержать ногу. Надвинутый на лицо плащ хлопал, как крылья, за спиной. Он прошёл мимо согнувшихся за кустами детей, как будто и не видел.

Прокажённый многое видел, но больше ни на что не обращал внимания. Его разум застыл, онемел, как и обрубки ног. Он даже не обернулся, когда мальчишка запустил в костыли камнем из пращи, глумясь и хвастаясь перед сестрой, что сможет сбить эту старую ворону с жерди. Так он мстил прокажённому за то, что тот заставил его спрятаться, как будто он испугался, а это, конечно, не так, ни на минуту.

Камни ударили в спину Ральфа, оставляя чёрные синяки, но он был почти рад этой боли. Он не понимал, куда идет, но собирался хромать сквозь ночь и весь следующий день, и потом — пока не свалится без сил. И даже тогда он окажется недостаточно далеко от этой проклятой деревни. Он знал, что запах пожара пристал к нему, как пьяная шлюха, пока оба они не сойдут в могилу. Ральф не боялся темноты, волков или Оулмэна. Они не могли сделать с ним ничего, что не стало бы для него благословением.

Позади него тонула в ночи маленькая деревенька Улевик, окутанная клочьями дыма из сотни печных труб. Канавы и кучи отбросов отравляли вонью сумеречный воздух, но Улевику не мешал этот запах — в конце концов, это его собственная вонь. Деревня прижималась к мокрой земле, скрипя деревянными костями. Под покровом темноты пробирались клопы, чтобы грызть её затхлую плоть, крысы дрались за её отбросы. Улевик только тихонько стонал во сне да чесался, но иначе он бы и не шевелился. Он оставался благодушным, дряхлым и старым, усталым настолько, что мог бы проспать и тысячу лет. А почему бы и нет — причинявшие беспокойство женщины ушли и больше не вернутся.

Через дорогу, хлопая крыльями, медленно и бесшумно пролетела амбарная сова, бледная, как мёртвый ребёнок. Прокажённый поднял голову. Летучая кошка из разрушенного сарая искала новый дом. Ральф снова отвернулся. Лучше не думать, не чувствовать, не помнить. Он стукнул костылём по ноге, словно хотел напомнить себе, что хотя бы тело его уже умерло. Ральф двинулся вперёд, потом внезапно обернулся, чтобы взглянуть на сову в последний раз, но маленькая сова уже исчезла.

141