Убить сову - Страница 34

— Ты только посмотри на неё, — нахмурилась Пега. — Выглядит, как будто у неё под носом вонючая помойка. Не думаю, что она может смотреть на нас свысока. Слышала, отец вышвырнул её вон из дома за разврат. Я бы расцеловала эту драную кошку, если это правда, только я так не думаю. У любого, кто попытается затащить её в постель, хрен отмерзнет.

Пега легко болтала о связях мужчин и женщин, я никогда так не умела. Она знала о мужчинах всё. Это отражалось на её лице, когда она говорила о том или ином мужчине — негодяе, причинившем ей боль, или добром и ласковом, при воспоминании о котором в её глазах появлялась материнское тепло. Был один, память о котором даже спустя годы заставляла её вздыхать и рассеянно улыбаться. Однажды я спросила, как его звали, но она покачала головой и отвернулась.

— У них нет ни имён, ни лиц.

Женщина, знавшая много мужчин, больше не любопытна. Но когда ты была только с одним и его постель оказалась холодной и жёсткой, ты не перестаёшь гадать — может, другой был бы добрее или же всё это и вправду твоя вина, как неустанно повторял мой муж.

Меня винили все — и его мать, и священник, и лекарь. Все твердили, что я бесплодна только по своей вине, и в том, что муж не любит меня, я тоже виновна, и в том, что я его раздражаю. Она повторяли это столько раз, что я поверила — должно быть, так и есть. Покинутая супружеская постель и пустая детская кроватка за ней — и во всём виновата только я. Иногда, глядя на мужчину, я представляла, что он меня любит. Но преступно даже думать об этом, мысль — такой же грех, как и поступок. Это я усвоила вместе с катехизисом на коленях у матери.

Но боль привязывала меня к греху, тупая бессмысленная боль, грызущая изнутри. Иногда она утихала, и я думала, что всё позади. А потом я видела женщин, поглаживающих ладонями округлившийся живот, или слышала шорох ветвей тисового дерева на погосте, скрипящих, будто внутри дерева плачет ребенок. Тогда боль возникала снова, и я понимала — отчаянное желание держать на руках своего ребёнка никогда меня не оставит, даже если доживу до почтенного возраста Авраама и Сары.

Пега пристально смотрела через мое плечо, на кущу вязов выше по склону холма. Над ней, хрипло крича, разлетались чем-то напуганные грачи, как будто удирали от кошки или сокола. Пега постояла, прикрывая глаза от солнца, потом быстро перекрестилась. Обеспокоенная её поведением, я тоже поднялась на ноги и проследила за её взглядом.

Под деревьями неподвижно стояла девочка, лет двенадцати на вид, с гривой пылающих рыжих волос, рассыпанных по плечам, в одной лишь тоненькой, грязной и рваной рубашке, слишком короткой, открывающей бледные ноги.

— Это просто нищенка, — я попыталась успокоить Пегу.

Вечно любопытные дети заинтересовались, куда это мы смотрим. Они стояли, с опаской глядя на девочку, как будто это какой-то странный зверь.

Пега трижды плюнула на кончики пальцев.

— Это Гудрун, она не нищенка.

— Старая Летиция говорит, её мать была ведьма.

Я глянула вниз, удивлённая слабым тоненьким голоском. Деревенская девочка, та, что принесла лепешки, спряталась за юбку Пеги, плотно прижав край подола к лицу, будто боялась смотреть на нищенку.

— Летиция говорит, её мать могла превращаться в серую кошку с огромными жёлтыми глазами. Кошка каждую ночь кралась от одного хлева к другому, высушивала у коров молоко и растворяла неродившихся телят. А потом один из деревенских поймал серую кошку в капкан и отрезал ей язык. Хотел повесить, но она исцарапала его и удрала. А прямо на следующий день родила дочку.

— Нехорошо так говорить, — резко сказала я.

Девочка пожала плечами.

— Та женщина умерла, и серая кошка больше не приходила. Летиция говорит, Гудрун родилась немой, ни слова сказать не может. Это потому, что её матери отрезали язык. Так что она точно была ведьма.

Пега всё ещё глядела на Гудрун, как будто боялась отвернуться. Девочка посмотрела на нас. Она выглядела такой беззащитной и невинной — в рваной одежде, с нежной как у младенца кожей. Солнце, пробиваясь сквозь листья, играло на рыжих волосах, и в них поблёскивали нити золота.

— Бедная малышка, — тихо сказала я. — Кто же теперь о ней заботится?

— Бабка, старая Гвенит, — ответила Пега. — У неё тоже есть колдовские способности, но в отличие от дочки, она их не использует во вред. Она вроде как хорошая. В этих краях к ней многие ходят за приворотом или лечением. Она может избавить от бородавок, и много чего ещё.

— А отец Ульфрид не против?

Я не могла представить священника, спокойно относящегося к присутствию в деревне знахарки.

— Сомневаюсь, что он знает. Никто из деревенских ему не скажет, он же чужеземец. Старуха Гвенит живёт далеко, у реки, где долина сужается. Приходит в деревню только когда ей надо купить горшок или ещё что. Говорят, её прабабка — одна из пяти мудрых женщин, избавивших Улевик от монстра, что держал всю деревню в страхе.

— Что... что он делал? — внезапно побледнев, Османна шагнула вперёд. Бедная девочка не привыкла к тяжелой работе в такую жару. Настоятельнице Марте не стоило от нее этого ждать.

Пега нахмурилась.

— Старики говорят — хоть это и было за много лет до их рождения — говорят, монстр налетал сверху и хватал деревенских, как добычу, и не только детишек, а и вполне взрослых мужчин. Жрал их живьём, срывая зубами мясо с костей, пока люди кричали от боли, и раздирал животы, чтобы добраться до внутренностей. Люди страдали не только от нападений монстра. Где бы ни появлялась его тень — случались страшные беды. Дома поражала проказа, а их обитатели сгнивали, превращаясь в труху, посевы на полях засыхали, пересыхали колодцы, и коровники загорались сами по себе. Унять чудовище удавалось, только отдавая ему скот. Под конец в Улевике его почти не осталось.