Убить сову - Страница 37

Отец Ульфрид отступил от него, откашлялся и заговорил, достаточно громко, чтобы все слышали.

— Ты избран Христом, поскольку уже в этой жизни страшно наказан за многочисленные грехи. Тебе следует ежедневно благодарить его за этот дар страдания. Ты это понимаешь?

Человек не отводил взгляда от деревни, как будто хотел запечатлеть её в памяти. Отец Ульфрид нетерпеливо дёрнул верёвку, привлекая его внимание.

— А теперь хорошенько запомни правила, по которым отныне тебе придётся жить. Тебе запрещено входить в церковь, в таверну, пекарню или в любое другое место, где собираются христиане. Тебе нельзя мыться в ручье и пить из него, кроме воды, что нальют в твою чашу. Ты не смеешь прикасаться к еде, одежде, колодцам — ни к чему, до чего могут дотронуться добрые христиане. Ты никогда не должен ходить босиком. Когда покупаешь еду, никогда не отдавай монету в руки торговца, клади её в миску с уксусом. Нельзя есть или пить с другими, только в обществе подобных тебе. Запрещена близость с любыми женщинами. Запрещено подходить к детям. Если ты встретишь кого-нибудь на дороге, должен отступить в сторону и предупредить, чтобы прохожий к тебе не приближался. Тебе нельзя ходить по узким улицам или переулкам, чтобы случайно не задеть доброго христианина. Тебе следует стучать в колотушку, предупреждая добрых христиан о своём приближении. Когда умрёшь, тебя похоронят за границей прихода, и пусть Бог своей милостью даст тебе сил смиренно переносить страдания.

Последние слова он пробормотал, как будто хотел поскорее с этим покончить. Возникла длинная пауза. Священник и прокажённый не смотрели друг на друга, не двигались и не произносили ни слова.

— Ральф, ты же знаешь, я не... — начал отец Ульфрид.

Он с трудом проглотил комок в горле, не сводя глаз с верёвки в руках. Теперь, закончив повторять заученные слова, он, казалось, изо всех сил пытался найти свои. Но слов не было. Наконец, он просто бросил верёвку, осенил прокажённого крестом и молча пошёл назад, в сторону церкви святого Михаила. Прокажённый остался растерянно стоять, глядя на деревню. Он явно понятия не имел, что теперь делать и куда идти. Дождь стучал по листьям, я поплотнее запахнула плащ, а прокажённый, казалось, не замечал воды, бегущей по лицу.

Бегинки и дети жались друг к другу в нескольких шагах от меня. Я знала, что рано или поздно этот день настанет, как это произошло с нашими сёстрами в Нидерландах. Некоторые из них тоже это понимали. Но на их лицах я видела нерешительность. Мои слова, обращённые к ним, должны звучать уверенно. Если я стану запинаться или дам им время на раздумье, это лишь увеличит их страх перед ужасной болезнью.

— Целительница Марта, возвращайся поскорее в бегинаж. Приготовь для него место в лечебнице. Кухарка Марта, ты тоже иди, и детей забирай с собой. Растопи огонь и приготовь хорошей еды, твоя горячая похлёбка нужна ему не меньше целебных травяных отваров Целительницы Марты. Ступайте, и поторопитесь. Остальные остаются со мной, вы нужны мне здесь.

Беатрис схватила меня за руку.

— Неужто ты собираешься привести его к нам... в бегинаж. Ты же слышала, что сказал отец Ульфрид — это запрещено...

— Священник может это запрещать, но наш Господь приказывает это сделать. И если среди вас есть те, кто не знает, кому следует повиноваться, пусть с этого дня больше никогда не переступают наш порог, они недостойны носить плащ бегинки.

Я взглянула на потрясённые лица и отвернулась, чтобы дать им возможность сделать то, о чём говорила. Они не давали обета подчиняться мне или кому-то ещё. Я не могла их принуждать, не могла даже настаивать, если большинство Март станут мне возражать. Но если я не могу сплотить этих растерянных женщин ради общей цели, то всё, чем мы занимаемся, не имеет смысла. Этот бегинаж рухнет и распадётся.

Прокажённый стоял там, где его бросил священник, безжизненно сгорбившись, как повешенный на невидимой удавке. С запястья всё ещё свисала верёвка. Я взяла его за руку, и несчастный вздрогнул, как будто испугался, что я собираюсь его ударить.

— Не волнуйся, я только тебя отвяжу. Меня зовут Настоятельница Марта. Как отец Ульфрид называл тебя?

Он что-то пробормотал в ответ, но я не разобрала его слов.

— Говори громче, ты же наверняка знаешь своё имя.

— Его имя — Ральф. — Османна подошла к нам поближе.

— Уверена, он и сам может ответить. — Я вздрогнула, обнаружив её так близко, и ответила слишком резко. — По-моему, я велела всем детям уйти с Кухаркой Мартой.

Она вздёрнула подбородок.

— Я не ребёнок, а остальным ты приказывала остаться.

Я сдержала улыбку — эта девочка оказалась смелее всех остальных вместе взятых.

Я обернулась к прокажённому.

— Ральф, мы забираем тебя в бегинаж. Там ты найдёшь приют, тёплую постель, лекарства от твоей болезни, какие удастся найти, а также и хорошую еду, чтобы наполнить живот.

Его глаза испуганно округлились, рот изогнулся в злой улыбке, и я чуть отшатнулась от него, но взглянув снова, увидела только страдающего изгоя и ничего больше. Я рассердилась на себя за этот испуг. Быть осуждённым на то, чтобы никогда не почувствовать прикосновение руки другого, неприкаянно бродить, пока не освободишься из тюрьмы своей жизни, видеть жизнь и слышать её, но никогда больше не принять в ней участия. Этот приговор невозможно вынести. Я приняла решение — с нами будет иначе.

— Идём, Ральф, куда ещё тебе идти? Тащиться от деревни к деревне, спать в канавах, выпрашивать объедки, от которых отказываются свиньи. Неужто сказки, что ты слышал о нас, страшнее этого? В бегинаже ты, по крайней мере, останешься близко от дома. При упоминании дома слёзы навернулись на помертвевшие глаза Ральфа. Он проглотил комок в горле, пытаясь заговорить. Наконец, не глядя на меня, едва заметно кивнул в знак согласия. И мы отправились домой.